Евгений Иванович Чарушин (1901-1965) — советский график и иллюстратор, скульптор и писатель.
Родился в Вятке, в семье архитектора; с детства много рисовал. После окончания школы был призван в Красную Армию, где работал помощником декоратора при штабе Армии Восточного фронта. В 1922 году вернулся домой, некоторое время проучился в декоративных мастерских Вятского губернского военкомата, затем переехал в Петербург. Там закончил живописный факультет ВХУТЕИНа, параллельно с обучением посещал Мастерскую пространственного реализма М.В.Матюшина.
С 1927 года Евгений Чарушин начал работать с Детским отделом Госиздата, где в то время художественным редактором был реформатор детской книги Владимир Лебедев. Первой книгой, проиллюстрированной Чарушиным, был «Мурзук» В. Бианки. Под влиянием Лебедева Чарушин выработал вскоре свой собственный узнаваемый стиль, в котором оформил многочисленные детские произведения — как других авторов, так и свои собственные небольшие рассказы о животных и природе, среди которых «Что за зверь?», «Страшный рассказ», «Удивительный почтальон», «Яша», «Верный Трой», «Кот Епифан», «Друзья», серии рассказов про Тюпу и про Томку.
С началом войны Чарушин эвакуировался в родной город Вятку, рисовал плакаты для «Окон ТАСС», писал картины на партизанскую тему, оформлял спектакли в местном театре драмы. В 1945 году вернулся в Ленинград, где продолжил заниматься детской книгой. Также делал эстампы, работал с фарфоровой пластикой, скульптурой, создавал росписи для фарфоровой посуды.
Последней книгой, оформленной художником стала книга «Детки в клетке» С. Я. Маршака.
То, что производило на меня большое впечатление в детстве, волнует и сейчас. Я хочу понять животное, передать его повадку, характер движения. Меня интересует его мех. Когда ребёнок хочет погладить моего зверёнка — я рад. Мне хочется передать настроение животного, испуг, радость, сон и т.п. Всё это надо наблюдать и прочувствовать. Больше всего я люблю изображать молодых животных, трогательных в своей беспомощности и интересных, потому что в них уже угадывается взрослый зверь.
***
Я очень благодарен моим родным за моё детство, потому что все впечатления его остались для меня и сейчас наиболее сильными, интересными и замечательными. И если я сейчас художник и писатель, то только благодаря моему детству.
***
Моя задача — дать ребёнку предельно цельный художественный образ, обогатить художественное восприятие ребёнка, открыть ему новые живописные ощущения мира…
***
Детское сознание переполнено образами, которые зарождаются в нем непрерывно. Задача руководителя — подтолкнуть эти образы, помочь им запечатлеться на бумаге, и для этого совсем не надо быть художником. Разделенная с ребенком радость творчества, радость его находкам в рисовании, в создании образа поддерживает ребенка в процессе работы, дает ему уверенность в себе.
«Очень хорошими анималистами были и Лебедев, и Тырса, но Чарушин создал свои, ни на кого не похожие образы птиц и зверей. Никто так не чувствовал мягкую пушистую фактуру зверя, пластику его движения и, уж конечно, редко кому удавалось так здорово нарисовать медвежонка, волчонка, птенчика. При их трогательной беззащитности нет никакой условности, слащавости, никакого сюсюканья с детьми. Художник уважает своего маленького зрителя.
В основе чарушинского творческого метода лежит пристальное изучение природы, непрерывная работа с натурой, высоко профессиональное отношение к плоскости листа, на котором живым, выразительным пятном располагается изображение, и, главное, невероятная требовательность к себе. Охотник, знавший в лесу всякую пичужку, каждую травинку, наблюдавший героев своих рисунков в дикой природе, он, кроме того, постоянно и много рисовал в зоопарке.
Его квартиру населяли десятки птиц и самые разнообразные животные, домашние и дикие. Они были моделями, и, наверное, никто, после китайских и японских художников, не мог так изящно, двумя-тремя прикосновениями изобразить нахохлившуюся ворону или щенка с его неуверенными движениями толстых лап».
(с) В.Траугот «Волшебный мир Чарушиных»
«Поэтическая зоркость — вот настоящий талисман Чарушина, волшебная лампа Аладина.
При свете ее все, о чем пишет Чарушин, — звери, птицы, деревья, — все становятся таким удивительным и необычайным, каким оно бывает только тогда, в детстве, когда человеческие глаза видят мир впервые.
И вот эту-то первоначальную остроту зрения, это вдохновленное, настороженное внимание удалось сохранить Чарушину.
Если бы не было у него этого замечательного свойства, любой его рассказ, пожалуй, мог бы просто растаять в руках у читателя, — так хрупко, так невесомо его фабульное ядро.
Но при свете лампы Аладина самая простая история может превратиться в чудесную.
***
Чарушину не свойственно быть пересказчиком чужого материала. В создании научно-популярных рассказов с ним может успешно конкурировать всякий добросовестный популяризатор, которому до настоящего Чарушина далеко, как от земли до неба.
Да и на что Евгению Чарушину эти шубы с чужого плеча? Его талант в том, чтобы видеть своими глазами, говорить своим языком.
И язык его почти всегда послушен ему, выразителен и точен. Недаром свою писательскую дорогу он начал с подписей к картинкам, то есть с такой литературной формы, в которой слово должно идти бок о бок с рисунком, нисколько не уступая ему в реалистичности и конкретности.
Евгений Чарушин выработал этот свой язык, экономный и живой, способный каждым словом апеллировать к воображению читателя.
Более того, он создал и какой-то свой собственный литературный жанр, полностью соответствующий особенностям [его] дарования.
У жанра этого еще нет названия. Творения Чарушина именуют то рассказами, то очерками, то развернутыми подписями к рисункам, то заметками из дневника художника.
И все это отчасти верно. Но вернее [всего] было бы назвать их «лирическими портретами», если только такое громкое название пристало портретам попугая, оленя, рысят и медвежат».
(с) Тамара Габбе «Евгений Чарушин» (Литературная газета, № 5, 1940 г.)
Купить книги с иллюстрациями Евгения Чарушина
| Первая охота | На нашем дворе | Бежал ёжик по дорожке | |||
|---|---|---|---|---|---|
 |
 |
 |
|||
Название Первая охота
|
Название На нашем дворе
|
Название Бежал ёжик по дорожке
|
| Воробьишко | Болтливая сорока | Медведь — рыбак | |||
|---|---|---|---|---|---|
 |
 |
 |
|||
Название Воробьишко
|
Название Болтливая сорока
|
Название Медведь — рыбак
|
| Большие и маленькие | Детки в клетке | Охота на медведя | |||
|---|---|---|---|---|---|
 |
 |
 |
|||
Название Большие и маленькие
|
Название Детки в клетке
|
Название Охота на медведя
|
| Как медвежонок сам себя напугал | Кто как живет | Кто что умеет | |||
|---|---|---|---|---|---|
 |
 |
 |
|||
Название Как медвежонок сам себя напугал
|
Название Кто как живет
|
Название Кто что умеет
|
| Мишка — большой медведь | Мишка — Башка | Детки в клетке | |||
|---|---|---|---|---|---|
 |
 |
 |
|||
Название Мишка — большой медведь
|
Название Мишка — Башка
|
Название Детки в клетке
|
| Про Томку | Друзья | Васька, Бобка и Крольчиха | |||
|---|---|---|---|---|---|
 |
 |
 |
|||
Название Про Томку
|
Название Друзья
|
Название Васька, Бобка и Крольчиха
|
| Вот они какие | Что за зверь? | ||||
|---|---|---|---|---|---|
 |
 |
||||
Название Вот они какие
|
Название Что за зверь?
|
Э. Кузнецов «Звери и птицы Евгения Чарушина»
Чарушин принес в сказку свое — глубокое понимание и ощущение психологии животных и способность ее передавать так остро, как, кроме него, пожалуй, никто и не смог бы. Поэтому он сравнительно редко, только там, где без этого уж никак не обойтить, прибегает к приемам прямого очеловечивания животных: ставит их на задние лапы, обряжает в человеческие костюмы и т. п. Он предпочитает утрировать реальные проявления звериной психологии — в пластике, позе, движении, во взгляде наконец. Тактичное слияние мимики и движения животного с мимикой и движением человека — слияние, на которое дает право сходство морды и лица, тела животного и тела человека, — позволяет его сказочным героям существовать как бы между его же совершенно реальными героями рассказов и повестей и такими совершенно фантастическими, как, скажем, у Юрия Васнецова. Какие немые диалоги устраивает он порой — Медведь с Волком, Кот с Лисой, Собака с Волком. Это диалоги выразительных взглядов и поз, выразительных самих по себе, без очеловечивающих жестов. А с каким опасливым, напряженно-мучительным выражением Волк, высунувшийся из теремка, смотрит на приближающегося Медведя: все, конец — сейчас раздавит.
Т. Габбе «Евгений Чарушин»
Книжек, предназначенных для маленьких детей, на свете не так уж мало. Обычно это — сказки, коротенькие, но довольно назидательные рассказцы, картинки с подписями и стихи с картинками. Вырастая, человек прочно забывает эти книжки, и лишь немногие из его первых сказок и стихов навсегда остаются для него сказками и стихами. С этим уже ничего не поделаешь — всякие словесные рукоделия, временно исполняющие должность стихов, рассказов и сказок, отмирают очень быстро. Чуть только сыграют они свою скромную роль — объяснят ребенку, отчего и почему идет снег, снабдят его десятком новых слов, — и конец им. Долго живут, долго помнятся только настоящие стихи, сказки и рассказы, вещи с самодовлеющим художественным замыслом, с собственной поэтической задачей. Но эти книги создаются редко. Не всякому, даже и талантливому писателю удается сочетать специфические требования своих маленьких читателей с общими для всей литературы требованиями искусства. Поэтому характеры таких писателей, их склад, их облик кажутся нам особенно интересными. Ведь это их книги раньше всех прочих попадают в руки детей; это они первые вводят в жизнь человека литературу. Евгений Чарушин, художник и писатель, принадлежит именно к этой счастливой категории. Почти все его книги, — а им написано около двадцати книг, — адресованы к самым младшим читателям, к тем, которых правильнее было бы назвать слушателями и зрителями. Область, в которой он работает, самая что ни есть «детская».
Чарушин пишет главным образом о животных. А книги о животных, как известно, интересуют преимущественно детей да специалистов-ученых. Обыкновенный взрослый человек о животных не читает. Однако же, если взрослый человек откроет книжку Евг. Чарушина для того, чтобы прочесть своему пятилетнему сыну один из его рассказов, крупно напечатанных на пяти, на трех или даже на двух страничках, он потом вечером еще раз развернет эту детскую книжку и еще раз прочтет маленький рассказ про медвежат, про лесного котенка или про петуха и про тетерева. Прочтет для себя самого и как-то особенно хорошо улыбнется и вспомнит что-то очень милое, давнее, о чем, может быть, не вспоминал никогда. Как будто у Чарушина есть ключ от самых наших хрупких и тонких воспоминаний, глубоко запрятанных и очень дорогих.
Но это вовсе не значит, что книги Евг. Чарушина, написанные им для детей, нравятся только взрослым и не нравятся детям. Нет, они очень нравятся детям, никак не меньше, чем взрослым, а может быть и больше. Евгению Чарушину удалось одержать двойную победу. И в летописях литературы, а особенно литературы детской, это стоит отметить, потому что подобных побед на двух фронтах вовсе не так уж много, и обычно они достаются только замечательным книгам. Чем же замечательны маленькие рассказы Чарушина, эти простые, незамысловатые рассказы, которые иной раз даже и пересказать трудно, — до того они кажутся неуловимыми в своей наивнейшей простоте?
В них нет ни особого обилия естественно-научных сведений, как, скажем, в книгах В. Бианки; нет ни той добротной занимательности сюжетного детского рассказа, с помощью которой завоевывает своих маленьких читателей О. Перовская, но, очевидно, в них есть нечто большее. Развернем наудачу одну из книжек Чарушина. Она называется «Семь рассказов». Проглядим первый из них. В нем говорятся о том, как охотник где-то в глуши, на лесной укромной полянке заметил котенка. Котенок один играет в траве, а охотник смотрит на него из-за кустов. Смотрит, смотрит и вдруг в ужасе бросается бежать, сломя голову. Ведь этот лесной детеныш — рысенок! Стоит ему подать голос, как на выручку явится рысиха-мать, и тогда несдобровать охотнику. Такова канва этого рассказа, а вот и сам рассказ:
«На полянке ручеек течет. И трава кругом густая, разноцветная, от цветов разноцветная. Тут и пчелы работают, и шмель гудит. А у сосенки, у трехлетки, что мне по колено ростом, толкунцы толкутся, комары. Всей кучей на одном месте подпрыгивают. А полянка-то маленькая, будто комнатка, шагов пять в ширину, десять в длину. Стеной вокруг смородина растет, в смородине рябина, под рябиной — малина. А дальше настоящий лес обступил поляну. Еловый лес. Маленький, маленький котеночек ходит, большеголовый котеночек. Хвост короткий, не хвост, а хвостишко. Мордочка пучеглазая, глаза глупые. А ростом он с полкошки всего. Играет себе котеночек. Схватил в рот длинную соломинку, а сам упал на спину и задними ногами соломинку кверху подпинывает. Задние-то ноги у него длинные, куда длиннее передних, а ступни у ног толстые, с подушечками. Надоела котенку соломина. За мухой погнался, потом цветок лапой ударил. Схватил цветок, пожевал и выплюнул, головой мотает, — горький, видно, цветок попал. Отплевался, отфыркался, посидел немного так, спокойненько и вдруг тучу толкунцов-комаров заметил. Подполз к ним, прыгнул и передние лапы врозь расставил, — видно, хотел всех комаров в охапку поймать. Да ни одного не поймал…»
И так дальше — еще и еще подробности вплоть до неожиданной драматической развязки, до той секунды, когда охотник бросается удирать от котенка, вдруг поняв, что где-то совсем близко, за цветущими кустами его подстерегает смерть. Но лучшее в рассказе, самое поэтическое, теплое, живое — отнюдь не в развязке. Его центр, его содержание, его задача — это сам рысенок, большеголовый, уморительно-серьезный мохнатый ребенок на лесной полянке. Кажется, ни одно его движение не ускользнуло от жадных, любопытных и восторженных глаз автора. Про него — и только про него — написан весь рассказ. А про что написан рассказ «Медвежата» из книжки «Волчишко и другие», про что -«Птичье озеро» — из книжки «Семь рассказов»? Только про медвежат, только про птиц, живущих в зоопарке. Ведь, в сущности, в рассказах этих вовсе ничего не случается, ничто не происходит. Но читатель и не думает требовать от них случаев или происшествий. Новорожденный утенок, которого, кажется, еще можно запихать обратно в яичную скорлупу, лупоглазый олешек, выглядывающий из своей клетки в зоосаду, карась, вмерзший в прозрачный кусок льда, и даже обыкновенный мох, который «днем под ногами, как огонь, трещит», а по утренней росе «только сипит и пузыри пускает», — все это в рассказах Чарушина само по себе приобретает значение настоящих событий, все это для него не украшающие детали, а самая суть действия. И действие это целиком захватывает читателя, держит его в подъеме живого драматического интереса.
Эта способность оживлять мир, обогащать его событиями — самое существенное качество Чарушина, и основано оно на его необыкновенном умении видеть, на счастливой поэтической зоркости. Поэтическая зоркость — вот настоящий талисман Чарушина, волшебная лампа Аладина. При свете ее все, о чем пишет Чарушин, — звери, птицы, деревья, — все становятся таким удивительным и необычайным, каким оно бывает только тогда, в детстве, когда человеческие глаза видят мир впервые. И вот эту-то первоначальную остроту зрения, это вдохновленное, настороженное внимание удалось сохранить Чарушину. Если бы не было у него этого замечательного свойства, любой его рассказ, пожалуй, мог бы просто растаять в руках у читателя, — так хрупко, так невесомо его фабульное ядро. Но при свете лампы Аладина самая простая история может превратиться в чудесную. Возьмем еще один рассказ Чарушина. Он называется «Петух и тетерев». Это один из лучших его рассказов, но сюжет его, как и во всех прочих чарушинских вещах, более чем примитивен. Ранней весной мальчик отправляется на охоту. Переночевав в избушке лесника, он на рассвете идет к колодцу, чтобы умыться, и тут делается свидетелем удивительной сцены. У него на глазах лесной петух — тетерев — перелетает через забор и вступает в драку с домашним петухом. В пылу битвы враги не замечают маленького охотника, и тот ловит тетерева живьем. Вот и все. А что удалось сделать из этого рассказа Чарушину! Начало его — это настоящая весенняя поэма. Вот он привел своего читателя в старый город на холмах, на вымытую дождями, поросшую травой крышу старого дома. Какая огромная просторная даль вдруг раскрывается перед читателем. Какими пленительными кажутся ему там, вдалеке, и леса с перелесками, и луга, и поляны, и речки с озерами. Какая радость лежать на этой крыше и смотреть, как по воздушным дорогам, то высоко, то низко, стаями летят перелетные птицы. Еле успел наглядеться читатель на этот голубой мир, а писатель уже увел его за собою в лес. Там все по-другому, но не хуже, а только укромнее и таинственнее.
«…Лес все темней да сырей. Свет полосами упирается в мох, в ягоды прошлогодние, в ландышевые поросли. Моховая кочка — вся в клюкве, как подушка в бисере. Рядом пень трухлявый, дряхлый; так и рассыпается рыжей мукой. Гляжу — в самой середине пня ямка, а в ямке тетерочье перо, пестрое, полосатое — желтое с черным. Видно, купалась тут тетерка в сухой трухе, барахталась, на боку лежала, крыльями хлопала, черным куриным глазом глядела…»
Сказочное перо! Кажется, его потеряла не тетерка, а какая-то невиданная птица. Возьмешь его в руки, и не миновать удивительных приключений. А вот и само оно — удивительное приключение. Дикая черная птица, как разбойник, перемахнула через забор и неожиданно очутилась в домашнем курином царстве.
«Ко… ко… ко… ко… коко! — заговорил петух. А косач выгибаться стал. Крылья распустил, будто двумя саблями по земле водит. …Брови у косача красные, как огонь, а весь он черный-черный, только на крыльях белые зеркальца мелькают, да подхвостье белое торчит. …И стали петух и косач сходиться все ближе и ближе. По всем правилам петушиной драки стали сходиться. Оба ведь петухи, только один лесной, другой — домашний!»…
Сцену этого боя хотелось бы переписать целиком, но и отрывок явственно говорит о поэтическом качестве целого. И таковы почти все чарушинские рассказы, в основе которых лежит его счастливое чувство реальности, его памятливая зоркость. Но если только изменит писателю его удивительное зрение, если погаснет хоть на миг лампа Аладина, — не жди удачи. Вот, например, есть у Чарушина книжка «Про сороку». Она принадлежит к разряду так называемых «научных сказок», давно вошедших в обиход детской литературы и все же в своем большинстве довольно сомнительных. Все сказочное, чудесное заменяется в них обычно полезными сведениями, а полезным сведениям в сказке и неудобно и тесно. Но выиграть сражение, можно, разумеется, и на самых неблагоприятных позициях, победа от этого становится только почетнее. Удалось ли на этот раз победить Чарушину? Нет, не удалось. Он не смог ввести в бой свои главные силы — и проиграл. Сказка не позволяет рассказчику участвовать наравне с героями во всех ее перипетиях. Она хочет, чтобы он стоял поодаль и спокойно, почти бесстрастно — с горки — командовал действием. А Чарушин не может оставаться вдалеке от действия. Он смотрит на вещи, как пятилетний мальчик, который глядит на них в первый раз. В этом взгляде и жадность охотника, и пытливость натуралиста, и бескорыстный восторг художника. Если нельзя смотреть в упор, он многого не сумеет разглядеть, да и показать многого, конечно, не сможет. Именно поэтому не удалась ему в полной мере и книжка «Звери жарких и холодных стран». Чарушину не свойственно быть пересказчиком чужого материала. В создании научно-популярных рассказов с ним может успешно конкурировать всякий добросовестный популяризатор, которому до настоящего Чарушина далеко, как от земли до неба. Да и на что Евгению Чарушину эти шубы с чужого плеча? Его талант в том, чтобы видеть своими глазами, говорить своим языком. И язык его почти всегда послушен ему, выразителен и точен. Недаром свою писательскую дорогу он начал с подписей к картинкам, то есть с такой литературной формы, в которой слово должно идти бок о бок с рисунком, нисколько не уступая ему в реалистичности и конкретности. Евгений Чарушин выработал этот свой язык, экономный и живой, способный каждым словом апеллировать к воображению читателя. Более того, он создал и какой-то свой собственный литературный жанр, полностью соответствующий особенностям его дарования. У жанра этого еще нет названия. Творения Чарушина именуют то рассказами, то очерками, то развернутыми подписями к рисункам, то заметками из дневника художника. И все это отчасти верно.
Но вернее всего было бы назвать их «лирическими портретами», если только такое громкое название пристало портретам попугая, оленя, рысят и медвежат. Впрочем, не одних только оленей и медвежат рисует нам Чарушин. Мы узнаем в его портретах тот диковинный, огромный и милый мир, который всегда окружает ребенка, который когда-то окружал и нас в первую пору нашей жизни. Ребенок чувствует себя в этом мире, как дома, а мы благодарны писателю за то, что он хоть на миг вернул нам первоначальную свежесть зрения. И в этом секрет двойной победы Евгения Чарушина.
***
В. Траугот «Волшебный мир Чарушиных»
Волшебная фамилия Чарушин знакома мне с самого раннего детства, впрочем, я в этом не оригинален. Первой запомнившейся мне книжкой были «Детки в клетке» с автографом Евгения Ивановича. Я зачитал и засмотрел ее до дыр и, когда книжка распалась на отдельные страницы, картинки из нее висели на стене моей комнаты. У взрослых было много чарушинских книг, и мне давали их посмотреть, предварительно наказав, чтобы я обращался с ними аккуратно. Какие это были книжки! Пронзительное ощущение встречи с детством, с прекрасным миром зверей и птиц, с настоящим искусством возникает у меня, когда я вновь и вновь смотрю на такие шедевры, как «Волчишко», «Черный сокол», «Вольные птицы», «Как мишка большим медведем стал», «Щур», «Стрикс», «Сорока», «Животные жарких и холодных стран»… перечислять можно очень долго. Теперь, больше сорока лет проработав над книжными иллюстрациями, задумываюсь как рисунки, в течение семидесяти лет тиражируемые десятками миллионов экземпляров, совершенно не утратили качеств высокого искусства, не стали привычным ширпотребом? Котлом, где оно выплавлялось, был ленинградский Детгиз — удивительное явление культуры 20-х-30-х годов.
Сколько сверкающих талантов собралось вместе Лебедев, Тырса, Лангины, Ермолаева, Пахомов, Васнецов, Чарушин, Курдов, Маршак, Житков, Шварц, Заболоцкий, Хармс, Введенский, Олейников, Бианки и многие, многие другие. Это были новаторы, сделавшие детскую книгу необыкновенным явлением современного искусства, замеченным и признанным во всем мире. В этой блестящей плеяде Евгений Иванович Чарушин занимал видное и признанное место. Очень хорошими анималистами были и Лебедев, и Тырса, но Чарушин создал свои, ни на кого не похожие образы птиц и зверей. Никто так не чувствовал мягкую пушистую фактуру зверя, пластику его движения и, уж конечно, редко кому удавалось так здорово нарисовать медвежонка, волчонка, птенчика. При их трогательной беззащитности нет никакой условности, слащавости, никакого сюсюканья с детьми. Художник уважает своего маленького зрителя. В основе чарушинского творческого метода лежит пристальное изучение природы, непрерывная работа с натурой, высоко профессиональное отношение к плоскости листа, на котором живым, выразительным пятном располагается изображение, и, главное, невероятная требовательность к себе. Охотник, знавший в лесу всякую пичужку, каждую травинку, наблюдавший героев своих рисунков в дикой природе, он, кроме того, постоянно и много рисовал в зоопарке. Его квартиру населяли десятки птиц и самые разнообразные животные, домашние и дикие. Они были моделями, и, наверное, никто, после китайских и японских художников, не мог так изящно, двумя-тремя прикосновениями изобразить нахохлившуюся ворону или щенка с его неуверенными движениями толстых лап. Своим творческим принципом, идеям лебедевской школы художник оставался верен всегда, а эти идеи и принципы оказали огромное влияние на сына Евгения Ивановича — Никиту Евгеньевича Чарушина. Никиту с отцом я впервые увидел в 1947 году на выставке собак, а вот услышал о Никите я гораздо раньше, и не только потому, что он фигурирует во многих рассказах Евгения Ивановича. Еще до войны, в разговоре старших я услышал: «У Чарушина сын гений, у него уже была выставка, и Тырса, и Пунин в восторге от его работ». В то время детские рисунки выставлялись крайне редко. Мои детские рисунки дома хвалили, что внушало мне уверенность, будто я уже художник. Имена Тырсы и Лунина часто мелькали в разговорах, я смутно представлял их значение, но известие о знаменитом сверстнике мне запомнилось. Потом мы встретились в СХШ. Академическую премудрость в СХШ и на живописном факультете института им. Репина Никита Евгеньевич постигал упорно, но без большого энтузиазма. По-моему, он больше учился в лесу, где с раннего детства был, словно дома. Как и его отец, ходил рисовать в зоопарк, много писал маслом. Творчество товарищей отца оказывало, разумеется, большое влияние на молодого художника, но главным было общение с Владимиром Васильевичем Лебедевым. В послевоенное время прославленный мастер жил очень замкнуто. Чувствуя себя оскорбленным наглыми и совершенно несправедливыми нападками художественной критики, он ограничил свой круг общения несколькими старыми друзьями и крайне редко пускал к себе новых людей. Никите Евгеньевичу выпало счастье пользоваться советами и уроками великого художника. Ученик Лебедева — это самое высокое звание заслуженного художника России, члена-корреспондента Академии художеств Никиты Евгеньевича Чарушина. Путь этого художника не был легким. Прежде всего, сына большого художника всегда ревниво сравнивают с отцом, и поистине нужно обладать чарушинским характером, чтобы, не отрекаясь ни от чего, во что он верил, продолжать творческие поиски и находить все новые и новые решения. Характерно, что главные, этапные работы Чарушин создавал в Москве. Его привлек к работе в московском Детгизе Самуил Алянский, известнейший редактор, первый издатель поэмы «Двенадцать» А. Блока. В 1969 году вышла книжка «Невиданные звери» — великолепная работа, заставляющая вспоминать пещерные росписи Альтамиры. Никита Евгеньевич сделал много книг, несмотря на то, что его взыскательность к собственной работе превращает труд художника в настоящую каторгу. Достаточно взглянуть на такие работы, как «Моя первая зоология», «Пусть поют птицы», чтобы убедиться — ищет новые пути, новые краски. Откровением для меня стали его перовые иллюстрации к Соколову-Микитову. В черно-белом рисунке с удивительной живописностью передано ощущение северной природы, скупой, серой и прекрасной. Недавно в Японии вышел великолепно изданный двухтомник Н.И. Сладкова с рисунками Чарушина, это, без сомнения, самое значительное книжное событие последнего десятилетия. В 2000 г. Никите Евгеньевичу Чарушину присвоено звание народного художника России. С художницей Натальей Никитичной Чарушиной я тоже познакомился очень давно, хотя она достаточно молода. В 1970 году в Русском музее состоялась грандиозная выставка детских рисунков. Там было много хороших работ, но сейчас, через тридцать лет, я могу вспомнить только большой, яркий, выразительный портрет Николая Ивановича Кострова. Уверенно, смело! Удивительное сходство! Вероятно, в генетическом коде семьи Чарушиных заложено столь раннее развитие художественного таланта. Наташа Чарушина после первого триумфа много училась, блестяще закончила Академию художеств с замечательной дипломной работой «Путешествие Нильса с дикими гусями», издала первую, очень хорошо выдуманную книгу «На все четыре лапы» и … Что произошло потом, мы, к сожалению хорошо знаем. Лишь разрухой и одичанием, царящими в нашем книгоиздательском деле, можно объяснить то, что сейчас мы не видим новых книг Натальи Никитичны. Однако, художница молода, у нее есть талант, мастерство, воля. Она — Чарушина, и этим все сказано. В семидесятом году Наташе было шесть лет, чуть больше сейчас Жене Чарушиной-Капустиной, младшей представительнице династии, чьи прекрасные рисунки радуют глаз на этой выставке. Невольно задумываешься о судьбе этой династии, в которой столько поколений идут трудным и прекрасным путем искусства. Корни этого подвижнического служения, конечно, прежде всего в семье. Говоря о семье Чарушиных, нельзя не вспомнить Полину Леонидовну Чарушину — жену, друга, помощника Никиты Евгеньевича. Она была великолепным техническим редактором. Полиной Леонидовной сделаны технические макеты ко всем последним книгам Евгения Ивановича Чарушина и технические макеты практически ко всем книгам Никиты Евгеньевича.
«Семья, немного старинная, интеллигентная, где есть идеалы, а нормой жизни являются честность, доброта, преданность искусству», — такими словами Н.А. Костров охарактеризовал семью Ивана Аполлоновича Чарушина, главного архитектора города Вятки, самого старшего участника этой выставки. Эти слова можно без всяких натяжек отнести и к семье Никиты Евгеньевича.
«Часто бывает, что детские увлечения человек проносит через всю жизнь. Так было с моим отцом — архитектором-художником. Он помнит себя в детстве строителем домов, дворцов и вокзалов. И в семьдесят шесть лет он строит с не меньшим наслаждением и увлечением», — писал Евгений Иванович в 1937 году. Лучше не скажешь! Именно замечательному художнику, очень много строившему, еще больше проектировавшему, мечтателю-идеалисту мы благодарны за то, что существует Дом Чарушиных.
Выставка «Художники довоенного ДЕТГИЗа»
17.03.2014
В рамках проведения Дней детской книги в Библиотеке книжной графики в Санкт-Петербурге 20 марта в 19.00 открывается выставка «Художники довоенного ДЕТГИЗа». На выставке представлены иллюстрации, эскизы, эстампы, литографии, обложки, книги мэтров книжной графики довоенного периода.