Иллюстратор Андрей Геннадиев
Андрей Геннадиев — самый мой любимый из всех художников (здравствующих!!!). Не больше и не меньше. И не потому, что он мой друг. Многие из моих друзей очень хорошие художники. Наверное, главное здесь заключается в его личности, обаянии и, прежде всего, в искусстве, — «..искусство вечно, а жизнь быстротечна»,— как любил говаривать Андрей во времена нашей бурной юности в бесшабашных 70-ых и беззаботных 80-ых, а дружба — она и есть дружба.
Познакомились мы в НИИ Радиоэлектроники. Туда я был «распределён» после окончания института, где безрадостно пребывал, чередуя не слишком увлекательные конструкторские занятия с доставляющими некоторое разнообразие испытательными полетами в тяжёлых военно-транспортных самолётах над бескрайними просторами унылого Отечества. Там же «отбывал каторгу» Андрей. Его направили после окончания художественного училища в отдел дизайнеров, которым руководил его старший брат Серёжа, удивительно красивый, добрый и мудрый человек. Он всегда во всём помогал Андрею, трогательно заботился о нём, был для него, по словам Андрея « и братом, и отцом, и матерью одновременно»; и вообще самым близким человеком.
Я, прячась от идиотских нелепых политзанятий, неявка на которые грозила, как минимум, депремированием аж на 10 рублей(при окладе молодого специалиста 110рэ), читал украдкой под лестничным пролётом «Воспоминания о Сезанне». Неожиданно огромная лохматая тень заслонила свет, и, подняв глаза, я увидел длинноволосого великана с лицом средневекового рыцаря, умным ироничным взглядом и с руками, по локоть вымазанными масляными красками. – «Так-так. – строго сказал он, — Сезанном, значит, увлекаемся? В общем, расходимся по одному. Встречаемся в буфете. Будем кофе пить».
С того дня постылая работа превратилась для меня в сплошной праздник. С самого утра, едва сдерживая нетерпение, повозившись за рабочим столом с документами, я набирал телефонный номер дизайнеров и засылал шифровку: — «Это завтехотделом? Необходимо внести изменения в схему Д-40 блока синхронизации К2П.» Это означало примерно следующее: «Встречаемся в 9.40 в кафе, Берем два кофе. С пирожными». Ну, или еще что-нибудь в том же духе. Иногда звонил он, назначал встречу в курилке и приносил в подарок наскоро сделанный рисунок. Однажды я, придя на работу, разложил перед собой какие-то чертежи, пытаясь разобраться с очередной проблемой, но в голову ничего не шло, вернее в голову лезли стихотворные строчки. И я написал стихотворение, которое заканчивалось такой строфой:
Как счастлив я, что в мире этом
Среди шутов и дураков
Есть бог ноктюрна и портрета,
Кудесник линий и мазков.
Через двадцать минут после того, как я подарил это стихотворение Андрею, он вручил мне рисунок тушью. Это был автопортрет-каллиграмма, целиком сделанный из тщательно скомпонованных строчек моего стихотворения. Внизу под рисунком подпись: «Стихи Владимира Пешкова рисовал Андрей Геннадиев для автора». Поэт Константин Кузминский перед отъездом в Америку попросил у меня копию этого рисунка, а через несколько лет поместил его в какой-то публикации.
Думаю, встреча с Андреем Геннадиевым коренным образом изменила моё понимание жизни, искусства, повлияла на весь мой последующий путь. Он открыл для меня практически не известных по тем временам Руо, Брака, Сутина, Пасхина и массу других великих художников. В крошечной комнате на улице Халтурина, заваленной альбомами по искусству и увешанной прекрасными картинами, ставшими для меня откровением, ошеломившими своей раскрепощённостью, ярким колоритом, мистицизмом и обжигающей энергетикой, собирались каждый вечер человек 15-20 художников, актёров, поэтов и очень красивых (и, что удивительно,- умных!!!) девушек.
Состав завсегдатаев плавно менялся, в разное время там можно было встретить поэтов Купреянова, Ширали, Охапкина, Чейгина, актёров Теличеева, Романцова, художников Белкина, Устюгова, Есауленко, пианиста Креймана, иконописца Гашева, опальную философиню Горичеву (Хильду) и многих-многих других ярких, талантливых людей. Было шумно, весело. Говорили о художниках, картинах, рок-н-ролле, пили сухое вино, читали стихи, пели под гитару. Андрей изумительно проникновенно пел песни Beatls и русские романсы.
«И по щеке моей румяной
Слеза катится с пьяных гла-а-а-а-з!»,-
ревел нестройный хор изрядно подвыпившей компании, окружавшей возвышавшегося на голову над всеми Андрея, завораживавшего всех своей неуёмной энергией, ослепительным обаянием и непререкаемой, неоспоримой властностью.
Андрей не расставался с кистью или карандашом, за вечер он мог сделать несколько десятков рисунков, которые тут же щедро раздаривал. Иногда мы большой разношёрстной компанией выезжали за город — в Пушкин, или Петродворец, или в Павловск, и целыми днями разыгрывали сцены из античных или рыцарских времён. Незабываемые, неповторимые моменты!
На работе Андрей, как и я, ужасно томился в атмосфере бездуховности и серости итээровского окружения, Пытался найти применение своей безудержной фантазии. Например, предложил дирекции эскизы росписи 12 плафонов огромного актового зала — архитектурного шедевра эпохи сталинского репрессанса. Это были 12 ярких выразительных стилизаций знаков зодиака, которые, разумеется, никто из косного продажного партийного руководства всерьёз не принял. Весь срок обязательной отработки Андрей, конечно же, не выдержал и скоро не без скандала уволился, обрекая себя, как все свободные художники той эпохи (да и всех других эпох) на нищенскую жизнь в ожидании славы и признания.
После его увольнения коллеги выбросили на свалку всё, что он оставил в отделе, и я, чудом узнав об этом, выковырял из мусора несколько размокших, разорванных этюдов и рисунков, высушил, разгладил их, отреставрировал, как смог, и сохранил. Они и теперь хранятся в моей коллекции.
Потом были нашумевшие скандальные выставки во дворцах культуры им. Газа, «Невском», им. Орджоникидзе, положившие начало направлению, названному современным искусствоведением «Газо-Невской культурой», в которых Андрею Геннадиеву принадлежит одна из самых ярких и главных ролей.
Особенно запомнилась сцена обсуждения выставки «авангардистов», как презрительно называли неофициальных художников комсомольские активисты, во дворце культуры им. Орджоникидзе, что на Васильевском острове. Работяги-комсомольцы с Кировского и Балтийского заводов вместе с гэбэшниками были обязаны пристрастно осмотреть выставленные произведения, чтобы потом их гневно заклеймить. Это были потрясающие своими тупостью и убожеством страстные выступления из той же примерно оперы, что и «я, конечно, Пастернака (упаси, боже) не читал, но гневно призываю к ответу за клевету!»
Какие-то они все были малорослые, косноязычные, невыразительные, с бегающими глазками, исполненными неподдельной злости и ненависти. Какой-то рыжий слюнявый субъект, по-видимому, комсорг, визгливо и запальчиво вещал, стоя около «Автопортрета в латах» Андрея Геннадиева: — «Что можно ожидать от этих горе-художников, которые малюют всё, что угодно, кроме героев труда и передовиков производства!». И когда встал со стула Андрей, чуть не на метр возвысившись над толпой обсуждающих-осуждающих, кротко потупил глаза и отчётливо произнёс: — «Ну не буду я больше так рисовать!», — зал разразился гомерическим хохотом. Между тем, слюнявый продолжал: — «Эта в кавычках живопись — не что иное, как предательство Родины! Рисуют они такую мерзость потому, что преклоняются перед Западом, а хлеб, между прочим, едят наш, советский!». На что неожиданно ответил поэт Борис Купреянов: — « А вот в газете «ПРАВДА» написано, что хлеб мы нынче закупили в Канаде, так что не советский хлеб едим, а канадский!»
Что тут началось, не передать! Несколько минут стоял невообразимый несмолкаемый хохот; рабочим больше не дали слова сказать и потихоньку вытеснили из зала.
Всё закончилось грандиозной пьянкой в честь торжества притесняемого, но непреклонного искусства.
Андрей всегда выделялся в толпе. И не только ростом и внешностью. Он одевался ярко и необычно, и это не было позой или манерностью,— это было органично,— он не мог позволить себе слиться с серой массой, просто он таким был (и есть!). Уже много лет Андрей живёт в Хельсинки, оставаясь, между прочим, российским гражданином, является членом союза художников Финляндии, путешествует по миру, выставляется в Нью-Йорке, Париже, Мехико и гораздо более известен в Европе и в Америке, чем у себя в Отечестве.
Он может неожиданно объявиться, как всегда, в окружении почтительной свиты и красивых женщин, чтобы объявить: — «Завтра будь готов, едем в Хельсинки на мой день рождения.» Потом загружает в свой «омнибус» кучу друзей-приятелей, везёт к себе домой и устраивает пир суток эдак на пять-шесть.
В спорах я обычно уступаю Андрею, как старшему по возрасту, а он может по праву старшего укорить: поживи, мол, с моё! Ещё бы… Он ведь и вправду намного старше меня. На целых три недели. А это срок.
P.S.
Прошлой осенью мы отмечали с Андреем открытие его выставки в артподвале «Бродячая собака». Собрались друзья и поклонники, вспоминали бурную молодость, смеялись и плакали, и я с удивлением вдруг осознал, что дружу с Андреем Геннадиевым уже 40 (сорок!!!) лет. А в первые дни 2012 года он неожиданно предложил: « Поедем ко мне в Хельсинки!» Мы сели в машину, и Старый Новый год я встречал в его гостеприимном доме в кругу семьи и близких друзей. Шампанское разливали под бой курантов в полночь по российскому времени…
