Иллюстратор Виктор Пивоваров
М., Новое литературное обозрение, 2001. 284 с.
Виктор Пивоваров, которого я знала преимущественно как одного из самых изысканных и любимых иллюстраторов детской книги, написал мемуары. Эту небольшую книжку я не прочитала, а проглотила.
Пивоваров оказался замечательным стилистом. Проза его прозрачная, минималистская. Фразы короткие, слов ровно столько, сколько необходимо для выражения мысли. Никакой позы. Чувства тоже выражены лаконично, слова выбраны на первый взгляд самые простые, даже бедные — и все «в яблочко». Впрочем, картины Пивоварова — тоже как бы «бедные», но о них — ниже.
Почему я начинаю со стиля книги? Потому что на оборотной стороне переплета есть аннотация, согласно которой книга «представляет собой своеобразный альбом, позволяющий глубже окунуться в художественный мир мастера». Как говорит мой друг, желая мягко, но решительно возразить: «можно и так сказать». На самом же деле, это вовсе не альбом, и не только потому, что иллюстрации — черно-белые и, за редким исключением, репродуцированы в формате в половину почтовой открытки. Дело в том, что картины Пивоварова (макет книги он сделал сам) присутствуют тут лишь в функции необходимых пояснений к тексту, на равных правах с немногочисленными фотографиями. Макет тоже скупой, и, конечно же, ни одной непродуманной полосы там не найти.
Дабы упредить предположение, что мое восхищение книгой Пивоварова продиктовано любовью к миру его станковых картин и концептуальных «альбомов», скажу сразу, что этот мир мне отнюдь не близок. Исключение — поздние натюрморты, о которых он пишет как об «открытии внутреннего содержания реализма». Зато ошеломляюще близок оказался сам автор и его душевный строй.
Как-то забываешь, что время ко всем равно неумолимо, — вот и Пивоварову уже за шестьдесят, так что мы почти ровесники. Ко мне и моим друзьям впрямую относятся его слова о причинах успеха детских книг 60-х среди взрослых:
«Либеральная интеллигенция этого времени покупала и собирала детские книжки не только для своих детей, но в первую очередь для себя». <...> Она жаждала трансцедентного, а детская литература от Андерсена до Туве Янсон эту жажду утоляла. Статус детской книги, сейчас в это трудно поверить, был очень «высок».
Это сказано в связи со знаменитыми иллюстрациями Пивоварова к «Черной курице» Погорельского и к «Оле-Лукойе» Андерсена. Оба мы детьми слушали эти сказки по радио. Оба еще успели увидеть во МХАТЕ «ту самую» «Синюю птицу» Метерлинка — я до войны, Пивоваров — после. Бедные комнаты, бедное детство, чурка вместо куклы. Радио, заставлявшее нас воспринимать всю литературу и театр ушами.
Учимся мы почти одновременно. В 1956 г. будущий филолог (это я) и будущий художник Виктор Пивоваров попадем на две ошеломившие нас выставки — это выставка Пикассо и выставка бельгийского искусства. Оба ищем Учителя с большой буквы.
Самое удивительное — это дальнейший разворот рассказа автора о его художественном развитии, о дружбе и духовном ученичестве у Фалька и Фаворского. Пивоваров сумел так описать свои поиски художественного языка, неизбежные тупики, свершения и провалы, что эта достаточно специфическая проблематика внятна для любого думающего читателя, даже если он не искушен в живописи и рисунке или, напротив того, искушен, но имеет резко отличные от автора вкусы и оценки.
Я была знакома со многими художниками. С двумя из них дружила и притом достаточно тесно. Один — прикладник, пробовавший себя еще и в живописи, другой — график, успешно работавший в разных техниках. Оба — интеллектуалы, знатоки современного искусства, не говоря уже о классике. Это еще были времена, когда я не пропускала больших выставок, вроде «Москва-Париж» (Музей изящных искусств) или «Автопортрет» (Третьяковка), не говоря уже о выставках книжной иллюстрации на Кузнецком и просто ежегодных выставках МОСХа. Но довольно скоро я поняла, что лучше мне ходить туда в компании не столь утонченной, но зато более непосредственной.
Конечно, я понимаю профессионала, который, рассматривая некий холст, говорит: «Нет, решительно не возьму в толк, зачем столько белил?» Но я удивляюсь, отчего это и все, что я могу надеяться об этой картине услышать.
Уникальность мемуаров Пивоварова я вижу в том, что он сумел увлечь «непосвященных» как бы внутрь своего пути, позволил разделить свои поиски, радости и печали — и вот я, не видя его «Синего уха» в цвете, уже понимаю, зачем ему так нужен именно синий.
В книге две части — «Жизнь первая» и «Жизнь вторая». Первая — это жизнь в Москве, вторая — жизнь в Праге. Туда художник окончательно переехал в 1982 г., женившись (это второй брак) на Милене Славицкой.
Бытовой, казалось бы, эпизод, датированный 1981 г., беспощадно вскрывает типичные различия в отношениях художника с миром. На Карловой площади, под вековыми деревьями, беседуют еще не переехавший в Прагу окончательно Пивоваров и его друг Илья Кабаков, тоже пока еще москвич, а не самый модный на Западе русский коммерческий художник. «Умный, как змий, [Кабаков] нюхал воздух», пишет автор, и осторожно не советует Пивоварову переезжать в Прагу. Кабаков оценивал свои шансы на успех, а Пивоваров, влюбленный в Прагу («именно ее я нарисовал в своих мечтах»), обретался в совсем иной бытийной плоскости. Он хотел работать в этой зачарованной тишине и соединиться с любимой женщиной: «Странно, что вопрос, нужен ли я этому месту, не возникал».
В описываемые (переломные для Пивоварова) времена я провела в Праге с перерывами около полугода. Тогда это действительно был «мир уюта, покоя, душевной соразмерности всех вещей», который художник некогда пытался рисовать, иллюстрируя Андерсена. От «протухшего политического режима» пока что можно было дистанцироваться. Но от себя — не уйдешь, и уже зрелый художник ревизует свой язык. В этой связи Пивоваров замечательно рельефно описывает тот привычный словарь образов, который ему предстояло как-то изменить на новом витке внутреннего развития.
Он говорит об окне, доме, свече, спичечном коробке как о привычных актерах своего театра, с которыми отныне ему предстоит разыгрывать иные спектакли. Вот, например:
КОМНАТА
Одна из ведущих актрис нашего театра с очень широким диапазоном ролей. Внешне она за много лет почти не изменилась. Она распахнута, открыта каждому, готова принять все, что приходит извне. Но часто ее ожидания не оправдываются, и она погружается в сплин.
СПИЧЕЧНЫЙ КОРОБОК
Как режиссер, я очень люблю этого актера. Он способен донести самые интимные мои идеи. Как правило, С.К. полуоткрыт. Он, как улитка, то полностью вылезет из своего домика, то спрячется.
СИНЕЕ УХО
Актер чувствительный, восприимчивый, с хорошим музыкальным слухом. Он всегда в небесно-синем, всегда чутко обращен к возвышенному.
Знаменательно, что впервые с должной полнотой художник показал свои работы именно на ретроспективной выставке в Праге весной 1989 г., за полгода до «бархатной революции». Автор доверчиво признается, что чувствовал он себя подобно Создателю, в известный момент сказавшему «и вот, хорошо весьма».
С замечательной энергией и наблюдательностью дан эскизный портрет Гавела, еще не готового к своей участи избранника народа: автор прямо с митинга вбегает в знакомую ему гостиную квартиры Вацлава и Ивана Гавелов, где «среди кучи стульев, видимо, тут незадолго до моего прихода было собрание, стоял растерянный Гавел. <...> Он стоял страшно одинокий, потерянный и нервно «курил».
Отношение автора к миру людей и вещей, запечатленное в книге, свойственное именно ему претворение «впечатлений бытия» в факт искусства поражает сочетанием непосредственности и интеллектуализма, аналитического ума и охвата жизни как она есть, без зеркальных двоений и изощренной метафорики. Поэтому о книге Пивоварова невозможно писать, не цитируя автора. И не в том дело, что не скажешь лучше — в конце концов, не в этом же задача рецензента! Но даже сказать короче — и то не получится.
Пивоваров — очень теплый человек. Отдельная глава «Мама» посвящена самой первой модели художника, ее бережному отношению ко всему живому и сущему, ее противостоянию бедности, с неизменной приверженностью к белой накрахмаленной скатерти на столе. Простые, но незатертые слова описывают влюбленность в Иру, первую жену художника, впоследствии — известного автора детских и не только детских стихов. Любимый сын Паша был неизменно рядом, и его интересы и занятия описаны с уважительным вниманием. Отец читал ему вслух Пруста, слушал вместе с ним музыку, рисовал рядом с ним, и на нескольких фотографиях, где Паше лет 12-15, видно, что отец и сын очень счастливы вместе.
С грустью и нежностью Пивоваров пишет об уходе из жизни Игоря Холина, чувства к которому были у него почти сыновними. На этом фоне особенно весомыми оказываются немногие горькие строки. И здесь Пивоваров не боится идти против течения. Из безусловных «столпов» ему чужд Филонов — он видит в нем «дотошную шизофреническую въедливость», разрушающую все живое. Из современных сверхавторитетов он отвергает Михаила Шварцмана — для Пивоварова он не то шаман, не то безумец, но никак не пророк, каким его многие желали бы видеть. Пивоваров не принял экстатической православной религиозности, свойственной многим его добрым знакомым; чужда осталась ему и ирония в духе соцарта.
Вообще, некое мягкое расположение и даже робость, с которой автор относится к любым проявлениям жизни, освещают все упоминания о сколько-нибудь достойных людях, включая не только близких, но и изначально чуждых, равно как и прежних друзей, ставших чужими с течением времени.
В заключение приведу важную для понимания личности Пивоварова автохарактеристику:
Я не мыслитель, я чувствитель. Не умом я постигаю мир. <...> Когда я работаю, я ничего в себе не понимаю, я двигаюсь вслепую, полагаясь только на интуицию, мне кажется, что я блуждаю в темноте, что делаю бесконечные ошибки, и наверняка их и делаю. Но я чувствую ритм и рифмы вещей, и, если мне удается их уловить, они складываются в образы и строчки, которые гораздо умнее меня. В этом смысле я не философ, я «поэт».
