Maurice Sendak «Higglety Pigglety»
Однажды, очень давно, трудно даже поверить, сколько лет тому назад, в букинистическом магазине на улице Марата в Ленинграде в мои руки попала небольшая книжка английского издательства Bodley Head в твердой обложке с чудесными черно-белыми иллюстрациями автора. Счастье от этой находки не покидает меня до сих пор.
Книжка называется “Higglety pigglety pop”, автор ее — Морис Сендак, и рассказывается, вернее, разыгрывается в ней чудесная история собаки Дженни, решившей, что «в жизни должно быть что-то большее, чем иметь всё, чего только можно пожелать», и попавшей, после удивительных приключений, в труппу Всемирного театра Матушки Гусыни. Имя Сендака упоминалось в советском журнале «Детская литература», но книги его в СССР не издавались. Чуть позже я узнал, что Морис Сендак живет в окрестностях Риджфилда, штат Коннектикут. Именно там, по иронии судьбы, родился в 1793 году Сэмюэл Гризуолд Гудридж, сочинивший стишок “Higglety pigglety pop” в знак протеста против моральных уроков современной ему детской литературы.
В другом магазине, на Невском, где торговали совершенно недоступными по цене новыми иностранными изданиями, нам с Гали-Даной позволили медленно перелистать за прилавком большой иллюстрированный том монографии о Сендаке с его прославленными “Wild Things” на обложке. С фотографий, сопровождавших рассказ о детстве и юности художника, на нас смотрели характерные еврейские лица. Их черты узнавались в физиономиях книжных персонажей, что сразу напомнило нам рассказ знакомого художника, которому в издательстве «Детская литература» вернули иллюстрации к Андерсену с саркастической ремаркой: «Вот уж не знали, что Дюймовочка была еврейкой».
Морис Сендак родился в 1928 году в Бруклине. Он был младшим из трех детей в семье небогатых еврейских иммигрантов из Польши Филиппа и Сары Сендак. Вот одно из самых ранних воспоминаний Мориса: «Я медленно поправляюсь после долгой болезни. Я сижу на коленях у бабушки. Помню ощущение приятной сонливости. Зима. Мы сидим перед окном, и бабушка, чтобы развлечь меня, опускает и поднимает жалюзи. Каждый раз, как жалюзи поднимаются, я поражаюсь внезапному появлению заднего двора, падающего снега и моих брата и сестры, которые лепят снеговика. Жалюзи опускаются – я жду. Жалюзи поднимаются – дети уже в другом месте, а у снеговика появились глаза. Я не помню никаких звуков».
Возможно, именно с этого впечатления начинается особое увлечение Мориса движущимися фигурками и объемными книжками-игрушками с изменяющимися деталями. А любовь к необыкновенным историям, безусловно, связана со сказками с продолжением, которые постоянно придумывал его отец. К одной из этих историй мы еще вернемся.
Первую в его жизни книгу, «Принца и нищего», подарила Морису его сестра Натали. Он рассказывает:
«Я отчетливо помню ритуал, начавшийся с этой книги. Первым делом я клал книгу на стол и долго смотрел на нее. Вовсе не потому, что меня вдохновлял Марк Твен, – просто это была такая прекрасная вещь! Далее следовало обнюхивание… Книга была напечатана на особенно хорошей бумаге – в отличие от диснеевских книжек, которые я знал раньше. Запах был дивный. Кроме того, была еще глянцевая суперобложка, которую я гладил рукой. Я помню, что пытался кусать книжку. Вряд ли моя сестра, покупая ее для меня, имела в виду именно это. А вот чтение было последним делом, хотя история мне нравилась. Книга значит для ребенка гораздо больше, чем просто чтение. »
С девяти лет, следуя примеру брата Джека, Морис начал писать истории и иллюстрировать их. Он комбинировал вырезанные из газет фотографии и комиксы с собственными зарисовками.
«Я был ребенком, не умевшим завязывать дружбу, не умевшим толком играть и кататься на коньках. Я сидел дома и рисовал. Когда я хотел выйти на улицу, папа говорил: «Ты простудишься». Что всякий раз и происходило. Некоторые воображают, что я с детства знал Блейка, английскую книжную графику и немецкие романтические сказки. На самом деле, всё это пришло позднее. Я рос на дешевом чтиве, на комиксах, Кинг-Конге, Микки Маусе – на всем том, что в те времена знал каждый бруклинский мальчишка»
По окончании школы Морис начал работать помощником оформителя витрин на Манхеттене, лепя из папье-маше, гипса и битого стекла Белоснежек, гномов и прочую сказочную братию для игрушечного магазина Шварца. Именно там в 1951 году молодого художника «открыла» Урсула Нордстром из знаменитого издательства Harper & Row, давшая ему первую в его жизни работу иллюстратора. Это была книга Марселя Эмме «Удивительная ферма». С тех пор Сендак выпустил более сотни книг – от серии книжек-малюток собственного сочинения до иллюстрированных им историй братьев Гримм, Гофмана, Рэнделла Джаррелла и многих других авторов. Из некоторых его книжек возникли мультфильмы, а с восьмидесятых годов Сендак начал обращаться и к театру.
Влияния американской поп-культуры, о которых он вспоминал, впоследствии сказались в принесших ему огромную известность книжках шестидесятых годов «Где живут чудовища»55 и «Ночная кухня». Но параллельно с колоссальными тиражами, книги Сендака вызывали потоки отрицательной, даже возмущенной критики. В них присутствует нечто тревожащее, нечто неблагополучное, что не укладывается в рамки счастливого беззаботного детства и смущает филистеров от педагогики, очень чутких ко всякому отклонению от нормы.
В 1964 году, получая медаль Калдекотта, вручаемую Американской библиотечной ассоциацией за иллюстрации к детским книгам, Сендак говорил: «Есть игры, в которые дети играют, чтобы бороться с такими чувствами, как страх, ненависть, отчаяние, – со всем тем, что является обычной частью их жизни и что они воспринимают как неуправляемые опасные силы. Чтобы совладать с этими силами, дети прибегают к фантазии, к тому воображаемому миру, в котором все эти неприятные переживания разрешаются наилучшим образом. […] Конечно, мы хотим оградить детей от негативных эмоций. Это очевидно. Но не менее очевидно и то, чего мы зачастую не замечаем, – с малых лет дети живут в тесном контакте с этими отрицательными эмоциями; страх, отчаяние и гнев являются естественной частью их повседневности, и они постоянно сражаются с ними в силу своих возможностей. Именно фантазия приносит детям избавление, только таким образом они приручают своих “чудовищ”. Ту правду и страсть, которые делают мою работу чего-то стоящей, дает мне вовлеченность в эту жизненно важную игру детства – в борьбу за то, чтобы стать “королем всех чудовищ”».
«Я не верю, что мальчик, которым я был, вырос, чтобы стать мною. Он всё еще существует где-то, в самом прямом физическом смысле… я постоянно общаюсь с ним или, по крайней мере, пытаюсь. Не хочу, чтобы это казалось шизофренией, но удовольствия, которые я испытываю, будучи взрослым, что-то значат именно потому, что я одновременно испытываю их как ребенок. Это происходит случайно, чаще всего, когда я не доволен своей работой и всем вокруг. Следующая ступень – неприязнь к этому дуализму моего существования. Затем наступает депрессия. Когда возвращается энтузиазм по поводу того, над чем я работаю, возвращается и ребенок. Мы снова рады друг другу.»
Прямых обращений к еврейской литературе и к так называемой «еврейской теме» в творчестве Сендака совсем не так много, хотя его иллюстрации к «Цигеле» Башевиса-Зингера, на мой взгляд, – лучшее, что сделано художниками книги в этой области. Можно легко представить себе всего иллюстрированного им Шолом-Алейхема, ашкеназский фольклор, хасидские истории. Но Сендак предпочитает в своих книгах и в сценографии совмещать различные миры, в которых немецкий романтизм, английская традиция нонсенса и бруклинское детство преображаются в очень личные видения. В его прочтении некое «еврейское смещение» претерпевают и сказки братьев Гримм, и «Волшебная флейта», и «Любовь к трем апельсинам». Образцом типично сендаковской сказки можно считать «Где-то снаружи» – подлинный шедевр, где в романтическом пейзаже Каспара Давида Фридриха детишки Филиппа Отто Рунге и даже сам Моцарт оказываются втянуты в «хаос иудейский», который тем явственнее ощущается, чем труднее взнуздать его точными определениями.
Интересный разговор с Сендаком приводит в своей книге “Pipers at the Gates of Dawn” Джонатан Котт. Во время совместной поездки к ветеринару с одной из собак Мориса, Котт цитирует ему записи Густава Яноуха из «Разговоров с Кафкой». «Это уже слишком», – сказал Сендак. «Это прекрасно, словно опьянение. Одним из моих фантастических проектов всегда было иллюстрирование Кафки. Я думал об этом годами, прикидывая, достаточно ли я уже для этого взрослый. Я чувствую такую близость к нему! Единственная разница между нами состоит в том, что он гений». Котт далее замечает, что многочисленные театральные представления в книгах Сендака в чем-то похожи на Природный театр Оклахомы из «Америки» Кафки. На что тот отвечает: «Мягко говоря».
Я бы сравнил мир Сендака с миром другого еврейского гения – Бруно Шульца. На это сходство, кажется, никто еще не обращал внимания просто потому, что первый «проходит по ведомству» детской литературы. Однако достаточно разложить рядом «каприччос» того и другого, чтобы на доказательства уже не пришлось тратить лишние слова. Сходство это не имеет никакого отношения к заимствованию или влиянию (Шульц не был известен в Америке в годы творческого становления Сендака) – здесь можно говорить лишь о неком «избирательном сродстве» мировосприятия и о единстве еврейских корней, пустивших ростки на почве европейского романтизма и декаданса.
Сендак рассказывал Котту:
«Про меня постоянно говорят, что герои моих книжек выглядят типичными еврейскими детьми восточно-европейского типа, в противовес нейтральным, гладким, «лакированным» детям, которые почитаются «нормальными» в детских книжках. На самом деле, именно такими, преждевременно состарившимися, всегда казались мне бруклинские ребятишки. Ну а младенец всегда выглядит, по меньшей мере, столетним. Я люблю физиономии младенцев и всё время рисую их. Когда умирал мой отец, его тело приобрело младенческую форму, и я заметил, что его голова стала больше всего остального и заваливалась назад, как у новорожденного. Умереть в этот момент было всё равно, что заснуть: «Ш-ш-ш, спи-усни, всё будет хорошо».»
Когда Филиппу Сендаку было 75 лет, Морис уговорил его записать одну из тех историй, которые тот рассказывал ему в детстве. Сеймур Барофски перевел ее с идиша на английский язык, а Морис проиллюстрировал. Так родилась небольшая, но очень важная для понимания всего художественного мира Сендака-младшего книжка «В доме дедушки». Это история мальчика, чьи родители внезапно исчезают. Отправившись на их поиски, мальчик, тайно ведомый пребывающим в мире ином дедушкой, переживает ряд необычных происшествий, которые напоминают по атмосфере одновременно мидраш и сказку рабби Нахмана.
Один из сюжетных поворотов сталкивает мальчика с карликами, которые владеют несметными сокровищами, но голодают, потому что боятся оставить свои драгоценности без надзора и пойти за продуктами. Встретив внука в загробном мире, дедушка говорит ему, объясняя смысл полученных в странствиях уроков: «Ты попал в плен к карликам, где понял, что, если как следует питаться, то вырастешь большим и сильным, а это важнее, чем золото и бриллианты». «Ребенок должен хорошо кушать» – древнейшая еврейская максима. У Сендака тема питания проходит через всё его творчество, от «Куриного супа» и «Ночной кухни» – к «Дженни» и небольшому, но дерзкому комиксу, превращенному в мультик, в котором младенец, не ограничивается материнским молоком и съедает родительницу целиком.
Ну а что же происходит с еврейской культурой, лишенной естественного здорового питания? Там, где нет нормальной еврейской жизни, нет и не может быть еврейской литературы, еврейского искусства, еврейского театра. Это настолько очевидно, что требуются сверхъестественные усилия по внушению и самовнушению, чтобы создать видимость обратного, но искусственная культура всё равно чахнет на корню и производит карликов, даже если в них вкладывают немалые деньги. Слыша сообщения о еврейской культуре в современном западном мире и в России, я всегда вспоминаю государство Идиш, принимающее участие в международном эстрадном конкурсе типа Евровидения, из фильма Гая Мадина «Самая грустная музыка на свете» – и больно, и смешно. Но пребывающий за границей мира живых дедушка – зейде – приходит на помощь внукам, которые живут уже совсем в другом мире. То, что делает Сендак, – один из последних мастеров, чья связь с этой традицией еще жива, а не является частью общей тенденции постмодернистского «как бы» возвращения к корням, не только завораживает само по себе, но и преподает урок добрым молодцам нашей путаной эпохи, ищущим национальной и творческой самоидентификации. Кушайте хорошо, не бойтесь здоровой эклектики, не проходите мимо бюргер-ранчей, пиццерий, фалафельных, суши-баров (сегодня все они существуют и в кошерном варианте)! Дедушкина фаршированная рыбка всё равно никуда от вас не денется.
Некод Зингер
18 августа 2009
